- 9 лет ago
- Опубликовано в: Семена томат сливка
- 3
- Автор: Кузнецов Руслан Борисович
В кино мы все, как будто андерсеновские малыши в зимний вечер, стоим у ярко освещенного окна, за которым гремит великий праздничек рождественской елки, и какая-то изначальная удовлетворенность, архирадость обхватывает каждого из нас, вытесняя из души все иное», - конкретно так, просто и чрезвычайно трудно сходу необходимо жить в кино, считал Семен Львович.
Вообщем, этот принцип — жить в радости — распространялся не лишь на кино, но и на жизнь вообщем. Его слова о радости не были пустыми — в семье Лунгиных удовлетворенность и легкость были так же естественны, как здоровье и гостеприимство.
Двери дома постоянно были открыты для друзей, а сами хозяева — для зрителей и читателей, ведь династия Лунгиных — это три поколения творческих, профессиональных людей. Лев Осипович Лунгин, конструктор, выстроил дом, в котором живет уже третье поколение династии. Лилианна Зиновьевна Лунгина, жена Семечки Львовича — именитая переводчица. Павел и Евгений Лунгины вслед за папой связали свою жизнь с кино и стали чуть ли не наиболее известны, чем создатель кинофильма «Посторонним вход воспрещен».
Кадр из кинофильма «Добро пожаловать, либо Сторонним вход воспрещен! Лунгина, супруг переводчицы Л. Большая часть собственных сценариев написал вместе с И. Нусиновым, с которым был не лишь в партнерских отношениях, но и дружеских. Дружба семей длилась и опосля безвременной кончины его соавтора, семье которого он продолжал помогать.
Известен таковой броский вариант, показывающий интеллигентность и честность этого человека. В русское время авторские права соблюдались по… Семён Львович Лунгин — русский драматург, сценарист. В русское время авторские права соблюдались по только специфичным законам: семья погибшего создателя получала только маленькой процент от гонорара, всё остальное поступало в муниципальный фонд.
Семен Львович осознавал, что от гонорара друга семье достанется только совершенно маленькая часть — а там росли две дочери-школьницы. Казалось бы, что же мог он поделать, раз в стране такие законы. И что ему за дело до того.
СЕМЕНА ПОМИДОРОВ АФРОДИТА
Дружба семей длилась и опосля безвременной кончины его соавтора, семье которого он продолжал помогать. Известен таковой броский вариант, показывающий интеллигентность и честность этого человека. В русское время авторские права соблюдались по… Семён Львович Лунгин — русский драматург, сценарист. В русское время авторские права соблюдались по только специфичным законам: семья погибшего создателя получала только маленький процент от гонорара, всё остальное поступало в муниципальный фонд.
Семен Львович осознавал, что от гонорара друга семье достанется только совершенно маленькая часть — а там росли две дочери-школьницы. Казалось бы, что же мог он поделать, раз в стране такие законы. И что ему за дело до того. Но Семён Львович смог немыслимым образом достать «доказательства», что единственным создателем сценария является он — он пошёл на это полностью сознательно, видя косые взоры коллег и киночиновников, не сходу понявших смысл его действий, и дал причитающийся гонорар семье собственного бессменного соавтора.
Член КПСС с года. Семён Львович Лунгин погиб 29 января года в Москве. Вообщем, русский управляющий МХАТа мне так же скучен, как увлекателен увлекающийся и экспансивный Семен Лунгин. До косточек понимающий, из чего же состоит театр, умудренный опытом, он сохранил незамутненность взора до конца отведенных ему дней. Создателю пьес и сценариев, по которым поставлены примечательные спектакли и киноленты, снискавшие признание у профессионалов и зрителей, все-же принципиально было уяснить, чем же он занимался, и что это за штука таковая — театр, кино.
Из какого материала состоят артисты, режиссеры, админы. Один эпизод книжки сменяется остальным, как при убыстренной перемотке пленки. Их ритм описывает страстное желание Лунгина поделиться с нами увиденным. Но вот темп замедляется, авторский взор обретает ту необыкновенную пристальность, что приходит с бедой.
Осень 40 первого года. То ли он еще не уехал в Свердловск в академию, то ли за кое-чем возвратился в Москву на день-другой, но верно помню, как мы стояли у входа в метро и вдруг узрели, что все прохожие почему-либо глядят ввысь. Мы тоже подняли головы. Осеннее небо — цвета старенькой дюралевой ложки, и вся его видимая ширь была усеяна черненькими рябинами, как будто увеличенное до бесконечности яйцо некий лесной птицы.
Стереоскопия мультислойной глубины, обозначенная этими темными пятнышками, зачаровывала. Колдовская сила этого апокалипсического вида состояла в том, что мы сначала и не заметили: все эти мириады темных точек чуток покачивались, чуток приподнимались, чуток опускались. Они были принадлежностью неба и плясали в нем некий жуткий шаманский танец. Редкие авто вздымали с асфальта рваные облачка густого темного тумана, легкий ветерок гнал их к тротуарам, и они, прибившись к гранитным бордюрам, свивались, как будто тополиный пух по веснам, в некоторое подобие жгута.
И мы сообразили, что это такое: это был пепел сожженных бумаг. Сколько тонн спалили их тогда в учрежденческих котельных в дни, когда Москва находилась на осадном положении, что значилось на их, когда они были белоснежными листками с машинописным текстом? Кто знает! Потому, как ни охото, удержусь от подробного пересказа другого эпизода, где будущие писатели в октябре того же злого года, укрывшись, как большая часть москвичей, от воздушного налета в метро, стают очевидцами вызывающих содрогание картин бедствия.
Прочитаешь — не забудешь. Многокилометровое путешествие по темным туннелям метро от одной станции до иной могло бы лечь в базу сценария Лунгина — Нусинова либо, на худой конец, стать сценой кинофильма. Жалко, что они не успели этого сделать. Место деяния, сюжет, смена планов — все для неплохой баллады о том, как переворачивает мир война. Вот по сигналу сирены тыщи людей спускаются по застывшим эскалаторам на станции.
Старики, детки, нездоровые, плач, стоны, причитания. Двое юных мужчин, назовем их Ильей и Семеном, не могут и не желают ожидать отбоя воздушной волнения. Они решают идти домой. Бредут в темноте, цепляясь за шпалы, мимо недвижимых вагонов, не зная, что происходит там, наверху, откуда доносится глухое уханье. Илья торопит, ему уезжать в летную академию.
Может быть, записывая такие эпизоды, Семен и задумывался о сценарии. Но ежели это только фантазия, то виной тому сам Лунгин, у которого каждый рассказ просится на экран. Их любовному перечислению посвящено больше странички. Все они игрались в спектакле. Игрались — не оговорка. Маленькое отступление драгоценного стоит. Лунгин на для себя испытал то, о чем понятно как о одном из основных открытий Станиславского.
Не на лекциях, а в самом Художественном он мог понять то, что было одним из основных открытий его создателя. Это он первым в современном зрелищном искусстве открыл образную энергию вещей, догадавшись — с их помощью режиссер, как настройщик инструментов, может вытянуть из актеров незапятнанный звук.
Когда кинокамера Висконти любуется бронзовыми локонами древней рамы, скользит по вазам, гобеленам, статуэткам и, оторопев от восхищения, замирает на бокале из красноватого венецианского стекла, вспоминается основоположник Художественного.
Он одушевил предмет на сцене, озаботившись тем, чтоб обстановка на ней воздействовала не лишь на публику, но до этого всего на актера. Так случилось, что Семен Лунгин пришел в кино через театр. В данной для нас книжке есть странички, опосля которых я решил читать ее поначалу. Тут небезопасно говорить прозой. Аналитический текст волнующе поэтичен. Это самостоятельное эссе, которое можно было бы включить в том избранных работ, посвященных великой картине.
В нем великолепен и анализ, и острота авторской мысли, и открытия, достойные внимания как знатоков, так и любителей живописи. Посреди множества неожиданных наблюдений особо впечатляют мысли о заоконном пейзаже. Не помню, чтоб общепринятое, как правило, страдающее приблизительностью мировоззрение о условном нраве второго плана у портретистов эры Возрождения подвергалось сомнению.
Семен Львович делает это. Он обнаруживает связь пейзажа с душевным состоянием Моны Лизы. Конфликт ее внутреннего мира — в столкновении романтичного и чувственного начала. Вот, оказывается, откуда эта загадочность ее взгляда: он обращен вовнутрь себя. Два противоположных по настроению ландшафта, на фоне которых мы лицезреем Джоконду, — это образ ее внутренней борьбы. Лунгин не претендует на окончательную разгадку тайны известной ухмылки, он восхищается искусством художника и цельностью его взора.
Эти странички книжки покоряют уверительностью доводов. И не меньше — изяществом их изложения. Как всякое подлинное исследование, этот текст имеет привкус детектива. Он читается на одном дыхании. Совместно с создателем мы проходим путь от первого знакомства с картиной, выставленной в музее на Волхонке, до часов, проведенных с нею в Лувре.
Равномерно она овладевает им настолько много, что обостряет зрение до снайперской точности. Внимательно всматриваясь в картину, Лунгин обнаруживает в ней новейшие смыслы, и смотреть потом, как это делается, нескончаемо любопытно. Мы осознаем, каким образом и что конкретно подтолкнуло его к заключениям о особенной роли второго плана в киноискусстве. Через эти как будто бы нехитрые слова проглядывает иная эра.
Ее гримасы забавны и преходящи, а ухмылка Джоконды вечна и незабываема. И почти все странички, которые до этого быстро пробежал, раскрылись в неожиданном ракурсе. Нужно было читать пристально, и тогда бы ранее обнаружилось то, что их объединяет. Их объединяет тема, которую Лунгин считает главной личной реакцией человека на мир, — удивление! Удивление перед жизнью, одаривающей россыпью красивых случайностей.
Без их сложнее было бы вынести те несправедливости и мерзости, на которые она тоже не скупится. Тогда, при постыдном молчании коллег, за не отвечающую отечественным канонам форму носа его лишили способности заниматься возлюбленным делом — театром. Семен Львович так ярко разыгрывал сцены незабываемых встреч с начальством, сидя с друзьями у домашнего стола, что присутствующие хохотали до слез, и опосля 2-ой стопки требовали повторения.
Но нет, в книжке о этом бегло, сознательно не достаточно. Они претендовали на бессмертие, пусть будут наказаны молчаливым презрением. Вообщем, четкая и стильная подача контекста времени, в котором довелось творить создателю, — одно из плюсов книжки. Он дан не столько в репликах, сколько в описании ситуаций.
Видимо, сказался опыт сценариста, который рекомендует в книжке юным коллегам уделять как можно большее внимание описательной части сценария. Ежели она выразительна, то довольно одной-двух реплик, чтоб донести содержание. В самом деле, что можно добавить к таковой мизансцене? Великий Михоэлс посиживает в кабинете собственного опустевшего, уже бывшего театра, в котором не осталось никого, не считая пожилой вахтерши в телогрейке.
Посиживает за рабочим столом, потерявшим свое назначение. А по сцене, прославленной его игрой, расхаживает юный человек и вымеряет ее вдоль и поперек. Ох и роль досталась юному Лунгину. В рассказе Лунгина о встрече с Михоэлсом вкралась фактическая некорректность.
Театр закрыли не в 40 седьмом году, как он пишет, а в 40 девятом, через год опосля смерти артиста. Но так ли это важно? Как-то я спросил певицу Анну Гузик — правда ли, что в крайние годы к Михоэлсу не прогуливалась публика? Так что театр был пуст, и Михоэлс не мог не осознавать, куда все катится. Как и сообразительный директор студии имени Станиславского, пославший юного Лунгина примериться к помещению. В те годы Семечки по сущности отлучили от театра. Куда деваться?
Илье еще сложнее. Отец — как и Михоэлс, член Антифашистского еврейского комитета — арестован. Больше известного доктора никто не лицезрел. Обо всем этом в книжке скупо, без подробностей. А что размазывать? Все ясно. Лишь спустя много лет, когда Лунгин взялся за сценарий о Вере Комиссаржевской, он, по его признанию, сообразил, до что мучился без театра.
Конкретно так написано — мучился. Это ощущается по книжке. Боль с годами не утихла. О самом театре, его людях — отлично, а о пьесах, их судьбе — как-то нехотя. Меж тем в их уже был найден сплав смешного и грустного, радостного и драматического, соответствующий для их будущих работ. Понятия долга, чести, дружбы вывернуты наизнанку, а герои убеждены, что это и есть лицо.
Они, как и абсурдный мир, который представляют, забавны и отвратительны. При этом их жаль. Драматурги меньше всего желают казнить убогих духом. Они рассматривают их со снисхождением и юмором, я бы произнес, с лукавым и хорошим прищуром глаз. Резкая, острая, публицистическая. Она о процессе над Верой Засулич, но главные герои ее — Жеребцы и защитник Александров. По мнению почти всех, это наилучшая пьеса драматургов. Параджанов, посмотрев рижский спектакль, был в восторге правда, мне произнес, что его процесс был лучше.
о данной нам пьесе Семен совершенно не упоминает. Могу представить, что к общей боли от принужденной разлуки с театром примешалась еще и локальная. Лунгин сознавал, что они с Нусиновым напали на золотоносную жилу — пьеса о Засулич была изготовлена на стыке цирковой буффонады и документальности, — а создать ее им не дали.
Уместно ли нам распространяться о том, чего же создатель книжки не желал касаться? По-моему, позволительно, ежели это свидетельство не забывчивости либо признания неудачи, а подлинной драмы художника. И в большой мере — самого театра. Станиславский говорил, что все зависит от того, какие стенки в доме имелось в виду в спектакле выстроит режиссер.
Это можно отнести и к сценарию, и к книжке. Но есть странички, которые вызывают оторопь, желание просочиться в тайну их появления. Скажем, умопомрачительно красочное и реально вкусное описание того, как Миша Михайлович Яншин готовит для гостей, пришедших упросить его возглавить театр, яичницу с ветчиной. Чрезвычайно прекрасно написано, не пропущено ни одно движение кулинарного шамана, исполняющего ритуальный танец у плиты. Ежели вновь провести параллель с кино, то сцена снята той оптикой не помню наименования , с которой снимают жизнь пчел в улье.
И цвет неплох, и звук хороший — звон сковородки, треск ветчинной вырезки, шипение масла. Но помилуйте, это ведь описание готовки самого Семечки. Я не раз, глотая слюнки, лицезрел, как он тем самым изящным движением отсекал длинноватым узеньким ножиком тупые концы яиц и отворял их, выпуская на волю содержимое. И слышал нередкий стук ножика, превращавший ветчину в нечто схожее на лапшу, и любовался кульминацией этого деяния, когда яичница, подпрыгнув, взлетала ввысь, переворачивалась в воздухе и падала вниз, готовая к переходу на мою тарелку.
Сущность не в технологии, а в абсолютной тождественности артистичных движений. Разница только в том, что Яншин был тучен, а Лунгин постоянно подтянут. В остальном же, ежели бы мне дали это описание, скрыв, о ком речь, я, не раздумывая, ответил бы: о ком же еще — о Семене Львовиче Лунгине. Он был не просто артистичен, вне сомнения, владел актерским талантом.
Недаром при работе с Нусиновым брал на себя проигрывание реплик персонажей.
Семена лунгина семена сорт томатов
Зной (1962) реж. Лариса Шепитько
Тип дал, семена арахиса купить извиняюсь
Следующая статья биография семена дежнева
3 комментарии на “Семена лунгина”
купить семена посев
бизон семена
как дышат семена